Киев - отрицание индукции

Недавно один френд в Фейсбуке устроил опрос, какие для вас места силы в Киеве. Куда вы приходите, чтобы посидеть с книгой и помедитировать. Наверное, впервые в своей жизни я не знаю ответа. Раньше у меня всегда было в Городе любимое место. А чаще всего и не одно. Парки, секретный скверик на Малоподвальной, где я готовился к экзаменам, когда был студентом. Улицы, дворы.

Теперь хочется идти быстрее, не смотреть выше середины, чтобы не уткнуться в страшную домину, хочется прятаться где-то в совсем укромных местах. Прятаться, скрываться, а не медитировать, раскрываться и жить.

Я отлично помню момент, когда, идя по улице, вдруг обнаружил, что мой Город исчез. Визуальный ужас перевесил чувство родного пространства. Теперь, чтобы найти себя, приходится вглядываться всё в меньшие островки. Квадратные сантиметры вечности и любви среди километров жлобской жадности -  улики убийства Города, за которое никто никогда не ответит. Этот заговор молчания - когда мелкие захолустные подонки, растоптавшие сокровище, делают умные лица и пытаются всё это преподнести, как данность.


 Скоро зима. Мы любили когда-то перечитывать в декабре "Белую гвардию". И потом бродить ночью от Первой гимназии, которую оборонял Мышлаевский, к пустому заснеженному Андреевскому. Всё меньше вокруг меня людей, которым я могу хотя бы рассказать об этом - мало кто читает сейчас книги. Я не даю оценок - это не хорошо и не плохо. Просто язык, внутренние аллюзии, реакции на отдельные фразы - вся наша уютная книжная семантика стала другой. А на Андреевском натыкаешься на уродливый крематорий с грузовыми контейнерами на крыше, который хуторянские бездари пытаются впарить под видом современной архитектуры, и полностью теряешь нужное для счастья настроение.

Где я прячусь сегодня? На Пейзажке, новой вылизанной Владимирской горке, на Подоле, которому, кажется, досталось меньше других? Я всё чаще иду к воде и деревьям Труханова и Гидропарка. Смотрю на линию воды. Не выше. Не на Правый берег с тремя омерзительными высотками, изуродовавшими черты любимого лица.

Я хорошо помню, как долго-долго не мог написать стихов о Киеве - настолько сильной была привязанность. Я отлично помню, как в какой-то момент за три дня из меня разом выскочили девять стихотворений. Которые заканчивались прощанием с ним:

Чернокожий трубач поднесёт золотую трубу
К своим толстым губам и сыграет последнее соло.
И тогда я из Города в сторону леса пойду,
Но пойму, что на нём, как на старом холсте нарисован.

Я везде побывал, я осеннее небо коптил,
Я ветрами дышал всех америк, австралий и азий.
Оказалось, что мир умещается в этих пяти
Довоенных кварталах, которые в детстве излазил.

И со мною бок о бок стоят на осеннем ветру
Все, кого он хранит в своих каменных тёплых ладонях – 
Все, кто жил до меня, кто лежит в моём Бабьем яру – 
Там, где детство моё ветер с листьями жухлыми гонит.

Где рояльные деки разбудит с рассветом Равель, 
И с окрестных холмов соскользнут облака, уплывая,
Пусть из Города вылетит утренним рейсом метель,
И омоет его голубая вода дождевая.


Город, который можно было бы сохранить. Перестраивать не центр, а уродские советские спальники, убивающие в человеке всё живое. Архитекторы, строившие их, до сих пор почитаются ещё более бездарными учениками и массовыми убийцами пространства. Жизнь в Киеве кипит теперь внутри - в прекрасных кафе и арт-пространствах. Там, где могут творить настоящие живые люди, а не денежные мешки без вкуса и совести.

Пытаешься почувствовать свой город - считывай его теперь по линиям жизни на ладонях каштановых стволов, по немногим оставшимся нетронутыми урочищам, по кракелюру штукатурки царских домов. Но не переходи от частного к общему. Или "не выходи из комнаты...", как настоятельно советовал Бродский, которого читали в этом Городе только мы с тобой.